Глава X

Григорий VII

Григорий VII

Учреждения, как и вообще все человеческие дела, имеют свой идеал, к которому они стремятся; но так как развитие их совершается почти всегда не без препятствий и исполнено случайностей, то они часто бывают вынуждены скрывать свои идеалы и приостанавливать осуществление их. Поэтому лишь в редких случаях удается им вполне проявить себя; но тогда они обнаруживают все свои тайны, по которым познается вся сущность их, их нравственный смысл и влияние. Вся их жизнь и энергия проявляются в этот краткий момент, и они обыкновенно хотят, чтобы по нему судили о них, подобно тому как судят о людях, оценивая идею, во имя которой они действуют.

Папство имело два такие момента: один при Григории VII, другой – при Иннокентии III. В остальной своей истории оно является таким, каким могло быть, здесь же оно высказало то, чем оно хотело быть.

Гильдебранд, папа столь известный под именем Григория VII, представляет собою высшее и полнейшее олицетворение того теократического идеала, о котором мечтали римские первосвященники. Если этот папа и не осуществил всех практических условий этого идеала, тем не менее он первый формулировал и поддерживал притязания во всей их строгости, до последнего дня своей жизни. Как ни превратно было его правление, но оно составляет для папства эру, которой до Григория VII оно желало и о которой после него сожалело. Папство его устами решилось произнести открыто, что оно понимало под неопределенным словом “светская власть”. Оно отвергло мелкое честолюбие, которое ему приписывали и которое служило прикрытием его слабости; оно смело провозгласило себя законодателем человечества и его исключительным и законным властелином. Положение полное опасности и величия, которому папство обязано самой лучшей страницей своей истории. Мы должны здесь отказаться от всякого предубеждения. Если что следует осуждать, то лишь тираническую систему, апостолом которой сделался Гильдебранд, и средства, часто столь недостойные, которые он пускал в ход для осуществления своих видов; но никак нельзя отказать ему в преданности, мужестве и гении, которые он обнаруживал, действуя с полной верой в правоту своего дела. Указывать на эти высокие качества везде, где только они являются, составляет обязанность. Эта дань уважения относится не столько к личности человека, сколько вообще к человеческой природе.

Я не говорю, что Гильдебранд действовал искренно во всех своих политических предприятиях, но относительно главной идеи, которая в его глазах служила вместе и целью, и оправданием, невозможно усомниться, изучая близко его жизнь. Он всецело предан был одной идее, что составляет великую черту даже и тогда, если эта идея ложная. Человек приближается к истине, лишь сравнивая ее с ложью. Преданность идее сама по себе составляет лучшую заслугу, независимо от преследуемой цели. В характере Гильдебранда мы видим цельность и бескорыстие высшего честолюбия. С самой юности он ставил выше всего принцип, который был для него второй религией и которому он подчинял даже свое собственное возвышение. Он не искал успеха иначе, как через него и для него. Я говорил уже о том необыкновенном влиянии, которое он приобрел на первосвященников, бывших его непосредственными предшественниками, и избрание которых зависело от его решения. Представляется вопросом, каким образом этот протектор стольких пап не помышляет сделаться сам папой; но более тщательное исследование обнаруживает причины его медлительности. Прежде чем приступить к великой борьбе, о которой он помышлял, он хотел, чтобы пути были уже подготовлены к этому. Он предпринимает через других меры, которые, исходя от него, возбудили бы, может быть, непреодолимое недоверие, и он сам сажает на святой престол своих подготовителей и исполнителей своих предначертаний. Он требовал, чтобы они сначала приняли сами и потом распространяли все существенные принципы его реформы. По его внушению они решительными ударами поражают феодальные тенденции епископов, стараются освободить церковные бенефиции из-под зависимости государей u постановить безбрачие основным законом Церкви. Но самым главным старанием его было освободить святой престол от императорского влияния, в то время весьма сильного. В этом щекотливом предприятии он действует с беспримерной гибкостью и дипломатией. При каждом новом избрании папы он становится посредником между римским народом и императором, чтобы противопоставить этому последнему волю Рима, но делая вид, что он выполняет волю императора и желает избавить его от затруднений выбора. Он заменяет то или другое право империи каким-либо ничтожным выражением почтения, и каждый раз, когда ему удается осилить в чем-либо империю, он обращает это в законный акт, чтобы сделать из него потом точку отправления для окончательного освобождения.

Таким образом в 1059 году он продиктовал Николаю II, своей креатуре, декрет, объявленный на латеранском соборе, который установил избрание пап собранием кардиналов, не оставив народу другого права, как ТОЛЬКО соглашаться с этим, и который упоминает о праве императора утверждать папу в смысле лишь простой, почетной прерогативы (salvo honore et reverentia dilecti filii). С следующего избрания он провозгласил этот декрет, как закон, не допускающий возражения, и император, не могший или не смевший противиться, должен был этому подчиниться.

В то же время он с удивительной предусмотрительностью заводит связи с целью поддержать себя в случае опасности. На юге он приобрел дружбу Роберта Гискара и норманнов, дав завоеваниям их свою апостольскую санкцию, которая изменяла силу в право, узурпацию в законность. На севере он склоняет на свою сторону Матильду, графиню тосканскую, выбрав ей руководителя искусного и преданного его идеям; могуществом своего гения он покорил эту сильную и страстную душу. Он тщательно, медленно, терпеливо приготовляет все те элементы, на которые впоследствии оперся, и когда, наконец, старость и дряхлость Александра II возвестили ему, что настала его очередь, он начинает борьбу, объявляя неслыханное до того времени приказание молодому королю Германии, Генриху IV, явиться в Рим, чтобы там отдать отчет в своем поведении и оправдаться пред трибуналом верховного первосвященника против обвинения в симонии. Удивительный приступ для приготовления умов к задуманным предприятиям!

Гильдебранд был избран конклавом и римским народом, к которому обращались уже только в тех случаях, когда требовалась величественная манифестация. Он обошелся без выбора императора, недавно еще необходимого для утверждения избрания; но он еще не чувствовал себя настолько сильным, чтобы быть посвященным без его согласия, и получил это согласие с помощью притворной покорности, несмотря на оппозицию германских епископов, ненавидевших в нем врага епископского аристократизма.

С первого же года его папства цель его сделалась ясной: слова и действия его вполне выразили ее. Григорий VII стремился к всемирной монархии и шел к этой цели с непреклонной смелостью жреца, убежденного, что действует в пользу доброго дела и что цель оправдывает средства.

Та непоколебимость, та уверенность, которые он выказывает во лжи, являются в столь возвышенной личности поразительными, хотя подобные явления вообще нередки в средние века. Спрашивается, как должны были уродоваться эти жреческие души, чтобы не только приобретать эту невозмутимость в своем притворстве, но и сохранять неизменную твердость среди стольких ужасов и быть недоступными угрызениям совести.

Между Гильдебрандом и его преемниками была, однако, та разница, что хитрости, к которым он прибегает, не имеют в себе ничего кровавого и суть не что иное, как только набожные мистификации.

“Вы, конечно, знаете, — писал он испанским графам, — что с весьма древних времен испанское королевство есть собственность св. Петра, что оно принадлежало единственно св. престолу, хотя и находилось в руках язычников: то, что раз сделалось собственностью Церкви, никогда не перестает быть ее принадлежностью”.

Таким образом он предъявляет на Испанию права, о которых никто никогда не слышал, и пользуется этой смелой гипотезой, поражавшей всех своей новизной, а также легковерием, хаотическим состоянием. в которое погружена была Испания, чтобы приобрести возможность требовать от графов верховных прав на земли, которые они завоюют с правом получения ежегодной дани.

Во Франции, где недавняя борьба Гинкмара и епископов против притязаний святого престола оставила в умах довольно определенные взгляды на взаимные права Церкви и государства, трудно было пустить в ход подобную басню; поэтому Григорий не довольствуется духовными угрозами, но старается дать заметить королю, что они могут поколебать его власть так же верно, как и политические перевороты. “Если король будет продолжать держаться преступной симонии, то французы, увидя его преданным проклятию, откажутся повиноваться ему”.

С королем же Венгрии Григорий обращается к своей любимой теме: “Ваше королевство, как вы могли уже узнать от ваших предшественников, есть собственность римской Церкви с той минуты, как король Стефан передал все права и власть своей Церкви св. Петру; между тем, вы считаете, что получили это королевство в виде лена от короля Генриха (германского). Если это так, вы должны знать, каким образом вы можете заслужить наше расположение и благоволение св. Петра. Вы не можете получить ни того, ни другого, ни даже остаться королем, не навлекши на себя гнева первосвященника, если не откажетесь от своего заблуждения и не объявите, что получили ваш лен не от короля, а от св. апостола”.

Свенону, королю Дании, он предлагает новое королевство: “Возле нас, — говорит он ему, — находится богатая провинция, занятая подлыми еретиками. Мы желали бы, чтобы один из ваших сыновей воцарился здесь, чтобы защищать религию, если только, как уверял нас епископ вашей страны, вы согласитесь послать его с некоторой частью отборного войска, для выполнения этого желания апостольского двора”.

Он отдает также российское государство, которым владел тогда Димитрий(Донской), говоря, что его, Григория, просили об этом и уверили, что государь не противится этой просьбе, потому что искатель есть его сын. “Ваш сын, посетивший могилы апостолов, — пишет папа к Димитрию, — обратился к нам и объявил, что желает получить ваше царство от нас, как дар св. Петра, и принес нам присягу в верности; он поклялся нам, что вы позволили ему эту просьбу. Так как она показалась нам справедливой, то мы отдали ему ваше царство, как наследие св. Петра”.

Не столь вежливые выражения употребляет папа в следующем письме к Орцоку, герцогу калиарскому, в Сардинии, государю менее опасному: “Ты должен знать, — пишет он, — что весьма многие просят у нас твоей страны и обещают нам большие выгоды, если мы позволим им отнять ее. Это-не только норманны, тосканцы, лонгобарды, но даже за-альпийские народы, которые обращаются к нам с самыми неотступными просьбами; но мы не хотим удовлетворить их прежде, чем не узнаем через нашего посла твоего решения. Если ты решишься объявить себя преданным св. престолу, мы не дозволим обидеть тебя, мы защитим тебя духовным и светским оружием против всякого нападения”…