Начальные годы второго патриаршества Игнатия (867-869 гг.)

Судьбы человечества изменчивы. И ничто так хорошо не доказывает этой истины, как история византийских императоров. В Византии не было редкостью, что крестьянин, солдат, конюх при благоприятных обстоятельствах достигали высшего земного величия — императорского престола, а истинные венценосцы при несчастном стечении обстоятельств, и даже в силу прихоти судьбы, неожиданно подвергались казни, как последние из преступников, или были искалечены, или насильственно становились монахами и заточались в монастырь.

История византийских Патриархов, со своей стороны, тоже с очевидностью доказывает истину, как переменчивы судьбы людей. Нет надобности далеко идти за примерами. Пример перед глазами.

Это история Патриархов Игнатия и Фотия. Игнатий низвергается с патриаршей кафедры для того, чтобы уступить свое место Фотию. Но вот и Фотий низвергается, чтобы уступить место прежнему Патриарху… но на этом, как известно, история этих двух Патриархов не кончается.

В 866 и 867 годах происходят очень важные события в истории Византийского государства. В 866 году был убит, по приказу императора Михаила III, от которого всего можно было ожидать, кесарь Варда, его родной дядя, ревностный покровитель просвещения, дружественно расположенный к Патриарху Фотию. В том же году возведен был, по желанию Михаила III, в достоинство кесаря Василий Македонянин, которому пришлось получить первенствующее значение в ближайших событиях Византийской Церкви. Но кто этот Василий? История его жизни напоминает скорее сказку, чем историю, и однако же она составляет действительно эпизод в исторических летописях Византии. Василий происходил из низшего сословия и родился в Македонии, в местечке близ Адрианополя, почему и носил имя Македонянина. Главные его достоинства заключались в необыкновенной физической силе и в умении править и обуздывать лошадей. Этим последним он обратил на себя внимание Михаила, страстного любителя лошадей. Из простого конюха Василий по воле императора становится шталмейстером, а потом очень скоро восходит и в другие высшие должности. В знак особенного благоволения Михаил женит его на своей I фаворитке – Ингерине. В 866 году, ц0 смерти Варды, Василий, как мы сказали, был сделан кесарем.

Вскоре Василий становится императором Византии. Когда своенравному Михаилу начал наскучивать Василий, он стал наносить ему разного рода оскорбления. Император отыскал себе нового любимца в лице лодочного гребца Василикиона и сделал его вторым кесарем. Положение Василия стало непрочным. Он начал бояться той же участи, какой незадолго перед тем подвергся кесарь Варда, и, чтобы предупредить опасность, решился на убийство императора. Несколько преданных Василию лиц исполнили то, чего он желал. И вот Василий сделался императором, по смерти бездетного Михаила III. Вслед за тем происходят очень важные и быстрые перемены в делах церковных. 23 сентября 867 года убит Михаил. На другой день императором провозглашен Василий, а 25 сентября Патриарх Фотий низвергается с кафедры.

События идут быстро, и, конечно, каждое из них имеет свою историческую причину. Нам нет дела до того, какие силы способствовали столь неожиданным переменам в политическом отношении.

Но нельзя оставить без разъяснения вопроса: почему император Василий низвергает Фотия? Сказать просто: потому что новый император пожелал восстановить Патриарха Игнатия, не значит еще решить вопроса. То правда, что Василий захотел очистить патриаршее место для прежнего Патриарха. Но почему же этот прежний Патриарх снискал такое неожиданное благоволение в глазах нового императора?

Древние византийские историки для объяснения дела рассказывали о таком поступке Фотия, который навлек на него гнев Василия. Они утверждали, что Фотий лишил императора Святого Причащения, когда тот, по убиении Михаила, пришел в Софийский храм. Но по новейшим исследованиям, основанным на самых точных данных, оказывается, что такого факта не былоЙ. Рассказ принадлежит к области вымыслов. Чем же, спрашивается, руководствовался император, низвергая Фотия с престола и возводя вместо него Игнатия? Побуждений к подобному образу действий могло быть несколько. Прежде всего, новому императо-ру, достигшему царской власти путем узурпации и преступления, для приобретения себе популярности в народе нужно было заявить о себе таким действием, которое произвело бы приятное впечатление в большей части византийского общества.

А таким действием и было восстановление Игната место Фотия. Нет никакого сомнения, что Гя Игнатия было почитаемо в массах простого народа: Игнатий был царского рода, был страдальцем за веру при иконоборце Льве Армянине, от-личался действительным благочестием, стоял во главе монашества того времени. Монашества, которое пользовалось уважением в низших классах народа. Наконец, недавние страдания Игнатия в царствование Михаила III у всех еще были в свежей памяти. Все это вместе окружало личность Игнатия в глазах народа особым ореолом истинной святости и мученичества. Что Игнатий пользовался большим почтением в народе, этого не мог не знать Василий Македонянин. Даже Михаил III, который недостаточно вникал в ход государственных дел, отдаваясь своим страстям и прихотям, и тот знал, что Игнатий популярен в массах народа. Никита Пафлагонянин приписывает Михаилу следующие слова, сказанные под шум винных паров: «Мой Патриарх — это Феофил, Патриарх Барды — Фотий, Патриарх верующих (т.е. простого народа) — Игнатий». Это значит, что как Фотий,• человек в высшей степени ученый, друг просвещения, обладавший тонким политическим умом, был в большом почтении в высших слоях общества (например, у Варды), любим образованным духовенством и учеными мужами, так, напротив, Игнатий был популярен в простом народе Византийского государства• Василий, став императором, захотев сделать нечто угодное народу, имея в виду через то привязать к себе массы, возводит на патриаршую кафедру Игнатия и низвергает с нее Фотия. Есть свидетельство, прямо подтверждающее, что Василий, поступая так, делал именно то, чего хотел народ. Разумеется, для Василия Фотий мог представляться человеком подозрительным, так как симпатии Фотия, человека просвещенного, склонялись не на сторону Василия, человека непросвещенного, а на сторону Михаила и Варды, которые, при всех их недостатках, высоко ценили в Фотии его ученость и образованность. Правда, их уже не было в живых, но император справедливо мог полагать, что у Патриарха должно было остаться чувство сожаления о прошедшем, чувство, которое не могло быть приятно новому императору. Вообще, для Василия Македонянина было очень выгодно показать, что при нем дела пойдут по-новому, что его всецело занимает мысль о переменах к лучшему… Были и другие побуждения, склонившие Василия к низвержению Фотия. Пока Фотий был на патриаршей кафедре, нельзя было думать о связях с западными государями. Папа был так враждебно настроен против Фотия, что, не помирившись с Римским епископом, невозможно было завязывать каких-либо сношений с западными государями: влияние на них Папы уже тогда было значительно. Во всяком случае, несомненный факт, что Василий тотчас по вступлении на престол входит в близкие сношения с Римским епископом, льстит его самолюбию, вообще, по каким бы то ни было соображениям, всеми мерами старается быть в ладах с Римом: можно ли было думать о таких отношениях к Папе, если бы Фотий оставался на кафедре Восточной столицы? Если были у Василия свои расчеты — завести сношения с Западом и Римом, то ему необходимо было восстановить Игнатия и пожертвовать Фотием. Да и жертва эта представлялась неизбежной, если верно, что в это время в Византии было две политических партии, с которыми необходимо было считаться каждому императору. С этим мы приходим к разъяснению последнего из побуждений, руководивших Василием Македонянином при устранении Фотия от патриаршества. В это время в Византийском государстве различают две политические партии: императрицы Феодоры, матери Михаила, к которой тяготел Игнатий, и Варды, дяди Михаила, которая поддерживала Фотия и которой придерживался он сам. Полагают, что Василий Македонянин так успешно достиг императорской короны единственно потому, что ему в этом много помогла политическая партия Феодоры. И если это действительно так, то нет ничего загадочного в том, что он низвергает Ф& тия, который был неприятен партии Феодоры, и возводит на патриаршую кафедру Игнатия, который был человеком, близким к названной партии. Фотий в глазах Василия представлял обломок той партии, которая потеряла значение со смертью Варды и Михаила, обломок, который не мог идти в дело при постройке нового политического здания.

Вскоре по восшествии на престол Василия Македонянина и возведении на патриаршую кафедру Игнатия между византийским гражданским и церковным правительством, с одной стороны, и Римским Папой — с другой, завязываются самые живые сношения. Этот факт сам по себе понятен, в особенности после тех разъяснений, которые сейчас представлены. Но никогда, быть может, эти сношения не принимали такого прискорбного характера, каким они отличаются в настоящем случае. И едва ли когда-либо подобные сношения приводили к таким печальным последствиям, как на сей раз. Государство и Церковь, по-видимому, совсем забывают о тех преданиях, которые наследовала Византия от древних времен. Византийский император и Византийский Патриарх теперь начинают говорить с Папою таким угодливым языком, каким, кажется, до этой эпохи еще никто из представителей византийского авторитета не говорил. Они делают такие уступки папским притязаниям, пример которых и на Западе еще редко можно было ветре-тить в это время. Знакомясь с византийскими событиями этого времени, историк читает неприятные страницы, заставляющие глубоко сожалеть, что на Византийской патриаршей кафедре не стало Фотия. Разве мыслимо было что-либо такое, когда кормилом Византийской Церкви управлял мудрый и проницательный кормчий — Фотий? Одно примиряет историка с событиями, о которых у нас речь, и смягчает тяжелое чувство — сознание, что случившееся есть явление мимолетное, не оставившее по себе глубокого следа, что хотя император действовал от лица государства, а Патриарх — во имя Церкви, то первому (императору) сочувствовало далеко не все государство, а второму (Патриарху) воспротивилась лучшая и большая часть восточных иерархов. Одним словом, затеи властных лиц в сущности остались не больше, чем затеями.

Прошло два месяца с тех пор, как в Византии случились такие знаменательные перемены: вступление Василия на престол, заключение Фотия в монастырь, восстановление патриаршества Игнатия. И вот открывается ряд событий еще более неожиданных и странных. Император и Патриарх пишут письма к Папе, которые, вероятно, немало его удивили. (Нужно сказать, что письма были адресованы на имя Папы Николая, но читать их пришлось его преемнику Адриану: Николай умер, о чем в Византии еще не знали.) Письма императора и Игнатия, которые должно было доставить посольство Папе, носят совсем иной характер, нежели письма Фотия, с которыми тот обращался в Рим. Дело борьбы Фотия с папством казалось проигранным… В этих письмах Восток слишком много приписывал папскому авторитету. Весьма интересно письмо императора Василия к Папе от 11 декабря 867 года, но еще интереснее письмо к тому же Папе самого Игнатия.

Изложим сначала содержание письма императора. Василий в самом начале своего послания называет Папу «божественной и святой, и, подобно Аарону, досточтимой главой» Церкви; и затем, переходя к изображению церковных дел в Константинополе, не жалеет красок, чтобы выставить их в самом неутешительном положении. «Когда мы божественными молитвами вашими получили власть, Церковь наша лежала во зле, мы нашли ее в худом положении, неисцелимо больной, лишенной законного пастыря, тиранически раздираемой, подчиненной рабству чуждого пастыря, более страдающей подобно рабыне, нежели распоряжающейся по образу царицы». Это описание не имеет и тени исторической правды. Оно умышленно преувеличено с целью представить свое распоряжение относительно низвержения одного Патриарха и восстановления другого делом необходимости. Вся предыдущая Фотиева история управления Церковью не носит никаких следов какой бы то ни было смуты в Константинопольской Церкви, а последующая история патриаршества Игнатия показала, что Фотиево управление Церковью есть дело самое желанное, в чем, наконец, убедился горьким опытом и сам император Василий. Изобразив будто бы печальное состояние Константинопольской Церкви, император далее в письме к Папе указывает на то, что он предпринял для улучшения церковного положения. «Мы увидели, — писал император, — что всего лучше Фотия низвергнуть с кафедры, ибо он многое совершил вопреки истины и против вашего св. Перво-святительства, а Игнатия, который много перенес и несправедливостей и тиранств, снова возвратить на патриаршую кафедру. В этом случае мы последовали суду и правосудию, о котором узнали из ваших писем, тщательно скрываемых от всех нашими предшественниками». То есть император прямо говорит, что Фотий низвергнут, а Игнатий восстановлен в своем достоинстве потому, что этого желал Папа, Мог ли Папа ожидать для себя большего торжества, какие богатые надежды обещали эти первые шаги Василия? Низвергнув Фо-тия и восстановив Игнатия, сообразно с письмами Папы Николая, император в своем письме испрашивает у Папы распоряжений относительно константинопольского духовенства, так или иначе повинного вместе с Фотием. «Относительно духовных лиц в Константинополе мы просим вашу отеческую святость прислать свое определение и выразить свой суд». Значит, папской воле предоставляется самый широкий простор ко вмешательству в дела Константинопольской Церкви. Император при этом не может скрыть того, что водворение церковного мира будет нелегко, так как немногие держат сторону Игнатия, а большая часть духовенства не расположена к новому порядку вещей. Василий просит Папу прислать апокрисиариев, которые бы и занялись благоустройством Константинопольской Церкви. «Да пришлет нам твоя святость апокрисиариев, чтобы Церковь наша точнее и яснее узнала, в чем состоит твоя воля относительно духовных, подлежащих осуждению. Итак, отец духовный, — пишет в заключение император, — и божественно чтимый первосвященник, поспеши исправлением Церкви нашей и через борьбу с несправедливостью даруй нам обилие благ, т.е. чистое единство, общение духовное, свободное от всякого спора и всякой схизмы». Передадим теперь содержание письма Игнатия, с которым он, подобно императору, обращается в Рим. Неандер замечает, что Игнатий в таком тоне обращается к папской кафедре, в каком никто другой из Константинополя, быть может, к ней не обращался. И это совершенно справедливо. Например, письмо Игнатия, которое мы хотим анализировать, представляет совершенную противоположность с письмами в Рим от лица Фотия. «Для уврачевания ран и повреждений в членах человеческого тела, — так начинает свое письмо Игнатий, — медицинская наука создала многих врачей. Одно страдание врачует один, другое — другой; здесь помогает ампутация, там — обыкновенное врачевство. Для болезней же, которые существуют в членах Господа и Бога Спасителя (Церкви), Сам высочайший Владыка учредил одного и единственного превосходнейшего и право-славнейшего врача — именно тебя, твою братскую святость и твою отеческую любовь. Поэтому-то Господь и сказал Петру, великому и высшему из апостолов: ты еси Петр и пр. Эти блаженные слова, — рассуждает Игнатий, — касаются не только жребия одного князя апостолов, но через него перенесено это назначение и на всех, кто после него и по его образцу были высшими пастырями, божественными и святыми первосвященниками Древнего Рима. Вот вследствие этого, с самых древних времен, как скоро возникали ереси и противления законам, наследники князя апостолов старались искоренять и устранять эти плевелы и зло, как подражатели ревности Петра в вере Христовой». Таким образоив, Игнатий вполне становится на точку зрения самих пап: как видно из этих слов, он совершенно разделяет папские теории относительно важности и значения Римской кафедры в среде христианского мира. Да, это был не язык Фотия! Затем Игнатий переходит к изображению того, как Папа, ко благу Церкви, воспользовался своей властью и в настоящее время, всячески противодействуя утверждению Фотия на Константинопольской кафедре. «И в наше время, — продолжает Игнатий, — твоя святость достойным образом приложила к делу дарованную тебе от Христа власть. Ты, как искусный в военном деле и прекрасный полководец, вооружившись всепобеждающей истиной, этим сильным и непреодолимым оружием низверг врагов истины. Того, кто противозаконно присвоил себе божественное, похитил чужое добро и через окно вторгся во двор овчий, подобно разбойнику, сделав своей добычей души многих; того, кто столько возгордился, что даже упорствовал против Бога Всемогущего, того, кто в своей гордыне осмелился против твоего достоинства» святого и не подлежащего никакому осуждению, выдумать Собор, как бы некоторого рода басню о гшшоцеятаврах• Этого-то человека, преисполненного всякого зла, ты своей апостольской властью отрешил от церковного общения и, подражая апостолу Петру, судом своих могущественных слов поразил, как нового Ананию, и, через удаление от духовного Тела Церкви, анафемой убил его, как второго Симона. А нас, потерпевших тяжелую несправедливость, ты, по своей справедливости и своей братской любви, присудил возвратиться к нашей Церкви и на нашу кафедру, поступая, как обладатель апостольской и высочайшей власти, и с этим восстановил спокойствие и снова доставил Церквам мир». Таким образом, и Игнатий, подобно императору, выражает мысль перед лицом Папы, что низвержение Фотия и возвращение его самого на кафедру, совершившиеся с восшествием на престол Василия, не что иное, как точное и неуклонное исполнение воли Лапы Николая. И значит, все прежние домогательства, с которыми обращался прежде Папа на Вое-ток и которые так хорошо умел устранять Фотий, теперь новым Константинопольским Патриархом открыто признаются как законные и заслуживающие всякого одобрения. Печальное явление! Остальная часть Игнатиева письма посвящена вопросу о том, как поступить с различными духовными лицами в Константинополе, которые, оставаясь приверженцами Фотия, тем самым сделали себя, по суждению Игнатия, повинными и подлежащими суду. Игнатий усердно испрашивает у Папы распоряжений на этот счет, как будто бы кроме «заморского епископа» — как называли Папу древние африканские епископы — никто не мог судить лиц, составлявших константинопольский клир. При этом, может быть, против собственной воли, Игнатий, подобно императору, указывает, как много в константинопольском клире было лиц, не желавших подчиниться и не сочувствовавших церковному перевороту. Не говоря уже о лицах, посвященных Фотием, а их, конечно, было немало (Фотий был уже 10 лет Патриархом), даже из тех, кто посвящен был самим Игнатием, и из этих «большая часть, — по сознанию Игнатия, — сделалась последователями и сообщниками Фотия, от начала и до конца, и как бы по действию сатаны, — по слишком сильному выражению Игнатия, — показывает ко мне сильнейшую ненависть». В конце письма Игнатий, опять так же, как и император, обращается с просьбой к Папе прислать в Константинополь легатов с целью устроения церковного благосостояния: «да при-шлются к нам викарии вашего блаженства, дабы мы с ними добре и по-надлежащему устроили нашу Церковь, и мы примем их, как провидение Бо-жие, являемое при посредстве верховного Петра и при посредстве вашего настояния. И да примут дела благое и целесообразное течение во славу Бога и вашей отеческой святости».

Папство, казалось, торжествовало и на Востоке! К счастью Восточной Церкви, в это время на Римской кафедре восседал не Николай и не муж, подобный ему, который бы сумел извлечь для себя выгоду из положения Константинопольской Церкви, так послушно обратившейся за помощью в Рим, а Адриан II, уже дряхлый старик, не отличавшийся энергией. По крайней мере, первые же два папских письма к императору и Игнатию показали, что этот Папа не способен был действовать при таких благоприятных обстоятельствах по своей инициативе. Письмо Адриана к императору есть простое выражение вежливости со стороны одного лица к другому, как будто бы дело шло о самых незначительных вещах, а не о такой великой жертве, которую, казалось, приносил Восток на алтарь папского церковного властительства. Насколько же характерно письмо Папы к Патриарху Игнатию. Адриан пользуется случаем выразить мысль, что наконец-то и Константинопольская Церковь хочет преклонить свою главу пред властью Римского первосвященника, но и эта мысль выражается скорее как заученная, чем глубоко прочувствованная, осознанная. «Итак, знайте, — писал Адриан, — при всем том, что предшественник наш, Папа Николай, постановил и определил, относительно твоего лица и тех, кто претерпевал с тобою гонения, и относительно Церкви Константинопольской, при всем этом и мы пребываем и остаемся. И как он до самого смертного часа не переставал заботиться о вышеназванной Церкви, так и мы последуем ему в делании. Как последовали ему в чести, так последуем ему и в труде». Весьма понятно, что Папа не отказался от приглашения явить свой суд относительно Константинопольской Церкви и объявляет, что он готов вторгнуться в ее дела, пусть только подробнее опишут ее состояние. Папа писал: «Вследствие заботливости, по которой нам следует точно знать обо всех церковных делах, пусть будет донесено нашему апостольству о положении, порядках и делах Константинопольской Церкви». Папа требует, при таких благоприятных условиях, только того от Константинополя, что предлагают великодушно и сам император и Игнатий. Очевидно, что на этот раз Византийская Церковь ничем не поплатилась пред Римом за свою уступчивость. И если настоящее обращение к Папе и не имело никаких будущих последствий, то этим Византийская Церковь обязана не только стойкости большинства членов своей иерархии, но еще и неспособности Папы Адриана воспользоваться как должно редким и благоприятным для него случаем• По разным неблагоприятным для Папы внешним причинам Адриан не сразу отправил от себя послов или апокрисиариев в Константинополь для присутствия на Соборе. Сначала ограничился лишь письмами в Константинополь, содержание которых мы сейчас изложили. Между тем Папа желал, независимо от константинопольского, созвать Собор у себя в Риме, на котором и должны были составиться решения и распоряжения относительно церковных константинопольских дел. На то, чем должен был быть этот Собор и каким характером отличаться по отношению к мнимому виновнику константинопольских церковных нестроений, указывают обстоятельства и условия, при которых Адриан принимал новое константинопольское посольство в Риме, отправленное сюда вслед за первым. По нашему мнению, дипломатическая деятельность этого посольства в его общении с Папой служила как бы программой и поощрением образа действий Папы и западного духовенства, который мы видим на Римском Соборе. Посольство своим поведением в данном случае как бы говорило: чем хуже отнесется Рим к Фотию и его деятельности, тем лучше это будет принято при Византийском дворе, и естественно, после этого римская курия не сочла нужным сколько-нибудь церемониться с «узурпатором Фотием», как его называли в Риме. Папа Адриан с большой торжественностью принимает византийское посольство: оно представляется Папе, окруженному духовенством и светскими сановниками, в церкви св. Марии. Адриану вручены письма и подарки с самыми льстивыми словами в адрес папской заботы о прекращении церковных византийских смут. При этом разыгрывается некоторое весьма оригинальное комедийное действие. Послы объявили, что, по воле императора и Патриарха, они принесли с собой подлинный экземпляр актов Фотиева Собора 867 г., осудившего Папу Николая, и повергают эти акты на папский суд. Адриан отвечал, что он принимает эти акты и исследует их, дабы изобретатель Собора, сочинитель превратных учений — т.е. Фотий — еще* раз подвергся осуждению. Один из членов посольства, митрополит Иоанн, принес акты в собрание и бросил кодекс на землю, говоря: «Ты проклят в Константинополе, — обращаясь к кодексу, — будь проклят также и в Риме. Тебя сочинил служитель сатаны Фотий, новый Симон, изобретатель всякой лжи Тебя повергает на землю служитель Христа Николай (речь как бы ведется от лица самого Папы Николая), новый Петр, друг истины». Один из чиновников византийских (спафарь Василий), член посольства, начал топтать кодекс ногами и ударять мечом, говоря: «Я думаю, что в нем сидит дьявол, который через уста своего сотоварища Фо-тия осмелился говорить то, чего не осмеливался сказать сам». Папа, довольный такой сценой, распорядился, чтобы акты были рассмотрены на Соборе в Риме. Но этот Собор, на котором Фотию было суждено сделаться предметом всяческих поруганий по независящим лично от Папы обстоятельствам, не мог состояться в ближайшее временя. Он состоялся только в июне 869 года. Византийское посольство должно было продолжительное время смиренно ожидать этого печального зрелища, в котором предметом всяческих хулений должен стать борец против папства — Фотий. Римский Собор 869 года был созван для обсуждений византийских церковных дел и собственно для рассмотрения, как поступить с актами Собора, направленного против Папы Николая, и чего за это достоин Фотий. Собор открылся речью Папы, прочитанной римским архидиаконом Иоанном (впоследствии – – Папа). Эта речь была исполнена порицаний на Фотия. В ней говорилось: ♦Отставленный и анафематствованный Николаем, Фотий не только не преклонился к покаянию, но, подражая Люциферу, который и по своем низвержении с неба оставался в своей гордыне, собрал алое сборище, — т.е. Собор против Николая, — где изощрял язык, по подобию змия, против неба, против верховной пастырской власти, врученной от Бога св. Петру, и где предал позору и поруганию как Папу Николая, так и теперешнего его наследника и его служителей». Папская речь заканчивалась такими словами: «Что был за муж наш отец Николай, вы все знаете. Вы хорошо знаете его отличные нравы, его добродетели. Вы знаете, как он в сумрачный период нашего полного зол времени взошел подобно звезде, или, лучше сказать, воссиял, как Феб в эфире, паче всех звезд. Вы знаете, как ни лестью нельзя было преклонить его, ни жестокостью смутить его… Взвесьте, любезнейшие братья и сыны, как поступить относительно Собора Фотиева или его нечестивых актов, взвесьте строго и свободно выскажите свое суждение. Я, со своей стороны, ради закона Божия, ради сохранения канонов, преданных от отцов, ради защиты привилегий апостольской кафедры, готов претерпеть все страдания и, если то необходимо, принять саму смерть». Понятно, Собор вполне разделял мнение Адриана н о высоком папском значении Николая, и о вели-ких преступлениях Фотия. Потому один из епис-копоь, присутствовавших на Соборе, встал и сказал громоносную речь против Фотия. «Фотий был отлучен и анафематствован, — говорил епископ, — й значит, не мог созывать никакого Собора; как осужденный, он не мог судить никого другого. К нему, — говорил оратор, — относятся слова псалма: Нет страха Божия пред глазами его. Он слукавил пред собою (думая), будто отыскал беззаконие свое и возненавидел. Слова уст его — беззаконие и лесть. Не хотел он научиться делать добро (Пс. 35,2-5). «Папа должен отомстить, — говорил оратор, — за оскорбление своей апостольской кафедры, восстать на спасение народов. Подобно Петру, наказать лжеца Ананию или, лучше сказать, того, кто еще больше заслужил смерть. Папа должен осудить Собор Фотия так, чтобы от него и следа не осталось, и пусть будет уравнен он с Собором разбойничьим в Ефесе (449 г.). Те, кто принимал участие в Соборе или подписывал его акты, или защищает их, или скрывает их, — должны быть анафематствованы, и если они устно и письменно не произнесут анафемы на акты, то таковые и в качестве мирян не должны быть допускаемы до церковного общения». После этого совершенно ясного осуждения Фотиева Собора латинскими епископами от лица Папы предлагается еще категорический вопрос Собору: «Что сделать с этими актами?» Собор отвечал: «Принимая во внимание, что худые речи портят добрые нравы, что кто до-трагивается до смолы, тот пачкается ей, что эта книга ничем существенно не отличается от злых книг еретиков и схизматиков, так как она сочинена от схизматика и подражателя Диоскора и преисполнена всякой ложью и вредными догматами, то эта книга должна быть навеки анафематствова-на и в глазах всех, в особенности греческих посланников, предана огню, чтобы через знакомство с ней не омрачилась чистота простодушных и чтобы души верующих не потерпели от нее какого-либо вреда• От начала и до конца, — говорил Собор, — нет в ней целости». После завершения Собора этот приговор действительно был приведен в исполнение. Кодекс актов был торжественно предан сожжению. Все члены Собора вышли на ступени храма Петра, в котором было заседание, и прежде чем книга была брошена в огонь, каждый из епископов счел долгом попрать ее ногами. Когда же, по рассказу современника, книга была брошена в огонь, то она сгорала с каким-то зловонием и притом чрезвычайно быстро, хотя лил дождь, который должен был затушить пламя. Напротив, по словам того же писателя, каждая капля дождя падала на книгу, как масло в огонь, и пламя увеличивалось, чему все греки и латиняне немало дивились, прославляя Бога и Пап Николая и Адриана.

Но возвратимся к обозрению деяний Собора. Осуждение Фотиева Собора против Николая и осуждение его актов было только прелюдией к другим не менее притязательным действиям в отношении к Востоку. Папа считает момент осуждения Фотиева Собора 867 года удобным, чтобы подтвердить свой высокий церковный авторитет. И это, разумеется, делается не для Запада, который высоко чтил папскую власть, но для Востока, представляемого здесь некоторыми епископами. По желанию Папы на этот Собор вносится для обсуждения положение, которое гласило: «Папа есть судия епископов и ни от кого судим быть не может». «Если Восточные и произнесли анафему на Папу Гонория по его смерти, то нужно взять во внимание, что он был обвинен в ереси (он был монофелит), ради которой и осмелились противиться своему начальнику, т.е. Папе, его подчиненные, т.е. Восточная Церковь, и притом никто, ни сами Патриархи, не осмелились бы произнести на него осуждения, если бы не последовало на то согласия со стороны самого Римского престола». Иначе говоря: Папу может судить только Папа же. Далее указывалось и основание для такого воззрения на папскую власть. При короле Феодорихе собравшиеся для суда над Папой Симмахом епископы объявили, что право созывания Соборов принадлежит только Папам, что они, епископы, не могут произносить суда над первой кафедрой и всякое дело, ее касающееся, должно быть предоставлено суду Божию. К своему сожалению, Папа должен был сознаться, что, однако же, греки не придают значения этому факту и с ний не знакомы. Да и, в самом деле, каким образом могло иметь общеобязательное значение определение частного, местного Собора? Разве это определение было принято каким-нибудь Вселенским Собором?

Что же сказал на это предложение Собор? Понятно, Собор Римский вполне согласился с такими воззрениями, и восточные епископы, присутствовавшие на нем, не могли противоречить — по крайней мере это было неудобно — мнению, которое было выгодно для Папы и не достойно Восточной Церкви. Наконец, Собор вообще изложил свои решения по вопросу о делах Константинопольской Церкви в следующих положениях: 1) Фо-тием и Михаилом III собранный Собор в Константинополе, на котором высказано неуважение к апостольской кафедре, должен быть уравнен с разбойничьим Ефесским Собором, его акты должны быть анафематствованы, сожжены и повсюду уничтожены. Все сочинения и письма, обнародованные Михаилом и Фотием, восстающие против папской кафедры, подлежат той же участи. 2) Два собранные Фотием и Михаилом Собора против Игнатия, которых надлежит страшиться как бо-гоубийственных, подлежат той же участи. 3) Хотя Фотий давно уже осужден и анафематствован, но вследствие новых покушений на права апостольской кафедры и ради его лжи, обманов и распространения вредных учений (разумеется его окружное послание, в котором Фотий опровергал { латинские неправильные догматы и обряды), он I снова анафематствуется, осуждается и уравнивается со своим прототипом Диоскором. Впрочем, — * говорилось далее, — (Папа, по-видимому, хочет показать некоторую снисходительность к Фотию), если он устно и письменно подчинится требованиям Пап Николая и Адриана, осудит акты своего Собора и выкажет раскаяние в своих заблуждениях, то ему не будет отказано в причащении, какое допускается для мирян. 4) Те, кто согласился на тот нечестивый Собор (867 г.) или подписал его акты, должны, в случае вступления в общение с Игнатием и послушания папским распоряжениям, Собор анафематствовать и находящиеся у них экземпляры его сжечь, и они могут быть приняты только в церковное общение, но не больше, т.е. лица духовные лишаются своего сана. Нужно заметить, что под актами Собора, над которыми теперь произносится осуждение, значилась и подпись императора Василия (он подписался под ними в качестве кесаря). Поэтому, очевидно, грозный папский суд до известной степени касался и его личности. Папа, однако же, нимало не затрудняется этим обстоятельством, и Собор объявляет, что император должен быть свободен от всякой siniserae sententiae, так как подпись Василия подложна (sic), и он должен считаться благочестивым и православным императором. 5) Все, кто по обнародовании этого папского решения будет иметь у себя акты Фотиева Собора и вместо того, чтобы объявлять о них и сжигать, будет утаивать и защищать их, подлежат о*- ι лучению, и если это будут духовные, они должны быть лишаемы сана. Этот приказ должен иметь значение не только в Константинополе, но и в Па-триархатах Александрийском, Антиохийском и Иерусалимском. Таков суд Римского Собора. На этом Соборе Папа прямо выставляет себя всемирным судьей и повелителем всей Церкви.

Таким образом все, что было сделано Патриархом Фотием для блага Константинопольской Церкви в борьбе с папскими притязаниями, — все это теперь, по папскому суду, с согласия константинопольских властей, должно считаться беззаконным нарушением церковных правил. Сообразно с этими решениями Римского Собора, и письма, с которыми отправляются папские легаты в Константинополь, выражают, с одной стороны, всяческие угрозы на Фотия и его сторонников, с другой — благословения на Игнатия и императора, которые с таким сочувствием отнеслись к распоряжениям Папы Николая. Эти письма лишь в новом виде повторяют то, что было принято на Римском Соборе относительно константинопольских дел. В письме Игнатию Папа Адриан называет Фотия человеком «мирским, curialis, неофитом, хищником и прелюбодеем». Сообразно с этим, лицам духовным, посвященным от Фотия, Папа отказывал во всякой церковной должности. «Фотий, — говорит Папа, — во всем подобен Максиму цинику, поэтому и посвящение его рукой или, лучше сказать, осквернение, подобно посвящению Максимову». Но чем больше выражает Папа свою ненависть в отношении к Фотию и его сторонникам, тем с большим дружелюбием относится он к приверженцам Игнатия. «Духовных лиц, — говорит Папа, — рукоположенных тобой или твоими предшественниками, если они, благодаря Бога, сопротивлялись хищнику Фотию и никаким образом не участвовали в обесчещении и оскорблениях твоей святос-ги и не присоединялись к тем, кто считал тебя низложенным, — таких мы определяем считать блаженными и треблаженными и причислять к исповедникам Христовым». Всем, посвященным некогда от Игнатия, под некоторыми условиями Папой даровалось прощение, если они так или иначе участвовали в узурпаторских делах Фотия, за исключением одного случая, которого Папа простить не может. «Если же кто из них добровольно подписался под актами нечестивого Собора, собранного в Константинополе (в 867 г.) в оскорбление апостольской кафедры, — таковые не заслуживают никакого прощения»• Папа не мог извинить дерзости против апостольской, кафедры, не подлежащей ничьему суду. Такие дерзновенные, по его мнению, должны считаться подобными Диос-кору. Затем Папа дает некоторые наставления относительно актов Римского Собора, которые теперь были посланы в Константинополь. Папа говорит: «Акты Собора, созванного нами в церкви Петра•, пусть будут на Константинопольском Соборе подписаны всеми, и списки с них да хранятся заботливо в архивах церкви». Адриан хочет увековечения для своих распоряжений, направленных против Фотия, который был так ненавистен для пап. В письме к императору Василию Папа дает понять, что так и следовало поступить, как поступил он, т.е. всегда обращаться в важных случаях к Римской кафедре, которая всегда, по суждению Папы, врачевала часто болевшую Константинопольскую Церковь. В сознании своих высоких прав Папа писал императору: «Ты понял, как мы узнали это из твоих писем, какими ранами страдает Церковь Константинопольская. Ты понял ясно и то, что врачевать эти раны может только наша апостольская кафедра: поэтому-то ты и стал искать у нее такого врачевства. Да и всегда так бывало, что Константинопольская Церковь, терявшая свою крепость при пастырях недостойных, которые там часто встречаются, получала свою крепость и силу вследствие врачеваний ее той же Римской кафедрой. Бывали ли в числе ее пастырей заблуждающиеся или подвергавшиеся гонениям и несправедливости — Римская кафедра не переставала помогать Константинопольской Церкви: первым из них она указывала путь исправления, вторым протягивала руку помощи». Затем, обращаясь к теперешнему состоянию Константинопольской Церкви, Адриан, с одной стороны, выражает свое мнение относительно духовных, замешанных в деле Фотия, с другой стороны, делает некоторые новые распоряжения относительно актов Собора 867 года, которые так беспокоили Папу. «Относительно священников и прочих, — говорит Папа, — которые, нарушая церковный мир, стремились разрушить единство Церкви и многое совершили в противность брату нашему Игнатию и о которых ты по обычаю прежних императоров (sic) испрашиваешь распоряжений, — о них замечу: так как они неодинаково погрешили, то и подлежат неодинаковым определениям. Но надлежащее решение о них будет постановлено, когда о степени их виновности возвестят нам наши легаты». Относительно же актов Собора 867 года Папа в письме к императору делает такое внушение: «Все экземпляры этого Собора, по отобрании их от владельцев, должны быть сожжены на Константинопольском Соборе в присутствии членов этого Собора, так, чтобы не оставалось у кого-либо и единой черты или йоты от списков с тех актов, под опасением лишения церковного сана или отлучения от Церкви. Относительно же тех, кто вздумал бы скрывать их или беречь для потомства, — пусть твоя мудрость выдаст гражданские узаконения, по которым таковые и должны подвергаться наказанию».

Папа, как видно из этих писем, хотел с полной свободой заправлять ходом церковных дел в Константинополе. Он полагал, что наконец Константинопольская Церковь в самом деле признала его мнимо-высокие права в Церкви. Но как обманулся он в своих ожиданиях! Это показали обстоятельства Константинопольского Собора 869 года и события в Константинополе, сопровождавшие этот Собор.